Юрий Белов - Горькое вино Нисы [Повести]
Так думали люди, с любопытством и опаской поглядывая на безмолвные, словно изваяния, фигуры магов. А они просто отдыхали после долгого и утомительного пути.
Из окна Барлаасу видны были их усталые запыленные лица, и он думал, что власть жрецов над людьми и вещами не так уж и велика. Иначе зачем было им ехать так далеко…
Маги сидели долго. Наконец старший из них — жрец, атраван — поднялся и воздел руки к небу. Остальные сделали то же. Они не шептали молитв, не кланялись — просто стояли и смотрели в глубокую высь, словно хотели обнять небесную сферу и принять ее в свои натруженные крупные ладони. Жест этот вызывал трепет, потому что всякое можно было подумать, глядя на них, и страшное тоже. Барлаас оценил это: жест иногда значит больше, чем слово.
— Пусть выйдет Гисташп, — сказал атраван.
Он сказал это тихо, но его услышали, и сразу побежали слуги звать правителя. Все знали, что маги не переступят порог дома.
— Пусть все уйдут, — потребовал атраван, когда вышел Гисташп.
— Позволь мне остаться, — попросил Барлаас, вышедший вместе с ним.
— Это учитель моего сына, — объяснил Гисташп. — Он мудр не по годам и знает триединую правду.
Маги посмотрели на молодого учителя и не стали возражать. В конце концов здесь хозяин Гисташп.
— Народ устал от своего царя, — так же тихо заговорил атраван. — Астиаг жесток, суров, несправедлив и злопамятен. Он один творит в Мидии и Персии суд и расправу, совсем не считаясь с жрецами. Он думает только о золоте и собственной славе, ему нет дела до подданных. Астиаг не может больше править народами. Так показывают звезды, об этом говорят внутренности животных. Не будь он царем, жрецы нашли бы способ погубить его, но пока он царь, волшебные чары не могут коснуться его.
Атраван решил, что сказал все сполна, и умолк, закрыв воспаленные от пустынных ветров и знойного солнца глаза. Остальные тоже закрыли глаза и стояли неподвижно, как не живые.
— Позвольте мне сказать, — попросил Барлаас, и Гисташп кивнул в ответ; тогда учитель заговорил громко и смело. — Люди! Есть только одна дорога — дорога Доброй мысли, Доброго слова и Доброго дела, все другие дороги — бездорожье.
Маги открыли глаза и смотрели на Барлааса, не мигая.
А молодой поэт уже почувствовал, как овладевает им знакомое ощущение силы и уверенности, как поднимается в груди волна за волной, и на гребне каждой — горячее слово и ясная мысль.
— Стонут люди на земле, плачут стада, дающие нам молоко и шерсть. Так неужели бог создал все это для мук? Он же видит, как страдает народ от набегов врагов, от грабежей и насилия, как тают стада, потому что скот приносят в жертву ему же? Почему же он допускает все это? Я спросил об этом Ахуру Мазду, он услышал мой голос и так ответил мне: «Есть две стороны у всего сущего — доброе и злое начало. Это согретая солнцем жизнь и ледяной мрак смерти. Добрые семена посеяны мною. Зло же происходит от проклятого Ангра Манью. Я бессилен побороть его, только сами люди могут победить его в себе». Что же надо делать? — спросил я его. «Сеять на земле хорошие крепкие семена», — ответил он.
Барлаас говорил долго и устал, пот блестел на лбу, пряди волос слиплись. Но он еще не все сказал — еще надо было спеть одну из своих песен, которые, он знал, берут человека за душу и действуют сильнее слов, просто сказанных. Он запел…
Маги стояли неподвижно. Когда Барлаас умолк, атраван покачал головой и произнес с сожалением:
— Зачем он говорил нам все это, Гисташп? Зачем он пел нам? Мы потеряли так много времени.
— Вы просили совета. Разве вы не получили его? — устало сказал учитель и отвернулся.
Атраван по-прежнему смотрел только на Гисташпа.
— Ты тоже принял эту веру?
— Да, — голос правителя дрогнул, но он тут же повторил твердо: — Да. Это великая правда.
Атраван опустил голову, задумался. Потом сказал:
— Мы хотели сегодня же выехать обратно. Мы останемся. Ты расскажешь нам все по порядку.
На этот раз он смотрел на Барлааса.
Они уехали утром, так и не сомкнув глаз.
— Духи зла овладели царем Мидии, — сказал атраван Барлаасу на прощание. — Мы поможем Ахеменидам прийти на место Астиага, изъеденного пороком.
Тут только возликовал Барлаас: маги пошли дорогой добра. Он не знал, как повернут потом они его мысли. Это открылось ему только теперь. Тогда же Гисташп на радостях позволил учителю не падать ниц перед ним, как все подданные.
— Как хорошо, что ты нашелся! — воскликнул Гисташп, расплескивая из широкой чаши на ковер виноградное золотистое вино.
Барлаас только усмехнулся в ответ, глядя в свою чашу — как дрожит, посверкивает тяжелая жидкость. Что-то не нравилось ему в голосе правителя, неискренним он был.
— А мы тебя искали после той битвы, — снова заговорил Гисташп. — Думали, погиб.
— Давно это было.
— Давно, — подхватил Гисташп. — Сколько всего случилось за эти годы. Но я всегда помнил о тебе. Как же ты в Египет попал?
— Меня взяли в плен массагеты, потом продали… Я ведь был еще молод и крепок, мог работать, — тихо сказал Барлаас, не отрывая взгляда от вина, колеблющегося в чаше все сильней; рука устала держать на весу, но он не изменил положения.
— Да ты и сейчас хоть куда, — польстил Гисташп. — И лет-то тебе не так уж много.
— Там, где я был, каждые пять лет стоят двенадцати.
— Теперь чего считать, теперь все позади. Давай выпьем.
Гисташп пил жадно, большими глотками, пока не выпил все до дна. Слезы выступили у него на глазах, он вытер их ладонью, потом провел по усам и бороде. Барлаас еще не оторвался от своей чаши, медленно пил, и кави изучающе смотрел на него, узнавая и не узнавая. И верно, состарился учитель за эти годы, сдал…
— Мы все помнили тебя, — сказал он, когда Барлаас потянулся за прошлогодним морщинистым яблоком: зубы учителя были еще хорошие, яблоко хрустнуло смачно. — Я велел писцу золотом записать все, что ты говорил, все твои песни. Потомки будут знать слово в слово. Долго будет память о тебе жить — и дело твое жить будет.
— Слово в слово, — глухо повторил Барлаас. — Ты обо мне как об умершем говоришь.
Гисташп что-то возражал, но Барлаас не слышал его.
Он вспомнил остановку в Уруке.
Когда устроились на ночлег, старший из сопровождавших Барлааса воинов, высокий, сутулый, тощий, носатый, помявшись, предложил:
— Тут есть место, где познают рабынь. В храме Эанна. Не сходить ли нам? В честь богини любви Иштар… Это недорого.
Глаза у него маслено блестели, и губы кривились блудливо. Был он противен Барлаасу, но оставаться одному было не в мочь. Да и женщин он давно не знал…
Угодили в храм не вовремя, пришлось долго слушать проповедь. И тут он впервые услышал о себе.
— …песнопевец Барлаас. Он открыл нам глаза на мир, он научил нас понимать триединую правду. Певец добра ушел от нас, а слово его живет. Великий царь, сын Кира, царь царей Камбис правит миром по законам Доброй мысли, Доброго слова, Доброго дела. И вы, во славу царя царей, должны строго следовать указанным вам путем. Доброе слово — это молитвы, Добрая мысль — это толкование молитв жрецами, Доброе дело — это почитание царя царей…
Барлаас оглянулся. Слушатели внимали с покорными лицами. Ему хотелось подняться на высокое крыльцо храма, где стоял маг в белом плаще и белой же шапочке, оттолкнуть его и сказать: «Люди! Не верьте! Барлаас не говорил такого. Он призывал всех добросовестно трудиться на земле, умножая ее богатства. Он верил, что это поможет уничтожению зла. Он был против несправедливости, от кого бы она ни исходила. И если царь царей поступит несправедливо…» Но он не двинулся с места, так до конца и выслушал проповедь. Не мой час, сказал он себе. Да и кто поверит безвестному? Могут и растерзать во гневе…
— Значит, Добрая мысль торжествует? — спросил он Гисташпа.
— И Доброе слово, и Доброе дело. Все, как ты объяснил, — снова польстил ему Гисташп. — Давай выпьем. Нам надо решать много важных дел — давай выпьем священную золотоцветную хому, пусть она сделает нас мудрыми, знающими истину. Правда, это не хома — вино, но все равно — выпьем.
Тяжелая чаша снова стала мелко дрожать в руке Барлааса, и он подумал, что прежде такого не случалось, рука была тверда — хоть с мечом, хоть с полной чашей. И еще подумал, что при такой слабости ему не следует идти к женщине…
Он пил и видел себя там, в храме Эанна.
После проповеди носатый сходил куда-то, вернулся быстро — скабрезная ухмылка его стала еще противней — и повел их по узким переходам между глухими каменными стенами. Вел уверенно, наверное, уже бывал здесь.
В просторном зале без окон они сели на разостланные красные ковры. В глубокой нише, завешанной легкой розовой тканью, полыхал огонь. Вдруг между огнем и занавесью появилась женщина, ее тень извивалась, то становилась четкой и близкой, то увеличивалась, расплывалась. Он не сразу понял, что женщина нагая. Рядом заплясала вторая тень, третья… четвертая…
